О небо, наконец-то ты стало небом. Не серой бескрайней кляксой, а белой ватой на голубом фоне. Так я могу увидеть в тебе много чего, но много чего могу и не увидеть. Наверное, в небеса нужно глядеть вдвоём: чтобы замечать не только что-то своё, но и чужое тоже. Точнее, лучше бы не чужое, а родное. Ох уж эти мои иносказания... Дадада, конечно, Набоков прав, и воспоминания в самом деле являются душами впечатлений. Жаль только, что во мне души эти печальны очень. Ибо нечему им радоваться, хотя сами по себе они прекрасны. А ещё пора бы вспомнить о грядущем Новом годе... Но в рейтинге моих мыслей эта чуть ли не на самом последнем месте. Я уже пережил несколько пропитанных ощущением чуда дней в начале ноября. Что ж, и на том тебе спасибо, дорогое сознание. А я всё равно вылечусь от этой тоски.
Жаль, что песню нельзя разорвать на части. Эту я сейчас готов растерзать так, что будь она живым существом, меня бы не думая приговорили к смертной казни. И вместе с тем приходится бороться с соблазном, чтобы не послушать её ещё раз. Хотя это уже неважно... ведь леденящее кровь "гудбай" до сих пор в голове звучит.
Напелся. И что только не напился? хD Так, что сейчас голос почти охрип. А горло-то, меж тем, ещё и не проходило даже... Ну да, балда-Смуров, что тут ещё скажешь. Однако продолжая слушать музыку, я как бы подпеваю, шевеля губами и произнося слова про себя. И, как ни странно, заметил, что это выходит ещё более... м... эмоционально.
Просто понять однажды, что небо следит за нами, видит души изъяны, тешит любовью странной. Просто вдохнуть невольно облако ветхой пыли и задержать дыханье, став не изгоем - ссыльным. Я же мечтал когда-то в пляску вступить с Сибирью, но под дождём расплылся, как человек имбирный. Что же, отправлюсь снова, скованный ржавой цепью, и в самых слабых звеньях тоже авось окрепну. Просто запомни, сердце, всё пережить сумеешь; знаешь, Сибирь прекрасней Польши, а в ней - Освенцима. Знаешь, не так уж грешен этот глоток пылинок - воздух никем не взвешен, врут эти все перины! Врут и принцессы-сони, и короли-лягушки, и королевы-ведьмы, и принцы - посредь пирушки! Но им всё прощают, зная, что голова дороже, чем никому не нужный бой слабой правды с ложью. Нам же, слепое сердце, кражу нелепой пыли старцы с "небесной кровью" всё-таки не простили. Нам же, мой друг сердечный, на этот изъян треклятый небо никак не хочет ставить свою заплату! И по снегам белёсым ноги шагают тяжко, и даже любовь не хочет давать никаких поблажек.
Всего несколько нажатий на клавиши - и вуаля, Господин Смуров вернулся. Зато в башке у меня нажатий гораздо больше произошло (о количестве их в душе молчу даже). И вот, после одного кульминационного, пальцы сделали своё дело. И что же? Я вполне-таки рад. Ибо так уютнее, ибо так защищённее. И привычнее когда-нибудь тоже станет, наверное...
Меня может пленить и просто-напросто одна только эта часть лица. Она соединяет нижнюю половину носа с верхней губой, и я, увы, не знаю её названия. Но зато знаю, что именно в ней сосредоточена гордость и, пожалуй, даже высокомерие, заложенные в человеке. И чем она заметнее, чем сильнее выделяется на всём остальном лице - тем, разумеется, ярче выражены в характере её обладателя данные грани натуры. О, меня может пленить одна только она - эта не такая уж и значительная частичка лица. Её выразительность совершенно особа, её притягательность неповторимо восхитительна. Глаза, брови, губы... у них всех есть своя определённая роль, которая, подобно аллегории, несёт в себе лишь один смысл. Эта же странная "выемка" непостижима и многогранна, как символ. И сила её притяжения мне неясна доселе, и вряд ли когда-то откроется со всеми козырями и, быть может, и скелетами в шкафах. Нерушимое таинство... Ведь я не любитель ни гордости, ни, тем более, высокомерия. Такие люди, как правило, бывают мне неприятны... Но если у них есть эта черта, есть неповторимое её выражение, то лицо такого человека непременно станет для меня чем-то особенным и загадочным. И я буду тихо-мирно любоваться, размышляя, как и сейчас тоже, об этой странной, влекущей к себе силе, заключённой во всего лишь одной незначительной части лика...
Нет, я не Каин, я другой. И да простит меня Михаил Юрьевич за такое издевательство над этими строками хD
Пора научиться владеть собой. Все беды от нервов, я знаю. А нервы в свою очередь от бед. А хотя... нервы и просто от того, что психика хиленькая. В общем, я запутался, да... Но - к чёрту. Мы буддисты, нам всё по! хD
"Не волнуйся, я не посвящу тебе больше ни строчки".
Эхе-хе, распрекрасный дяденька Сальери добрался и до моего дизайна... хD Точнее, это я до него добрался, и ничуть об этом не жалею. Буду любоваться и восхищаться, да. Причём, мущщинка этот нравится мне исключительно в данном образе: в обычном виде я бы на него даже и внимания не обратил. Наверное, я "опопсел". А ещё увеличил шрифт до 13 - числа чёртовой дюжины. Пока непривычно, но так будет лучше для зрения, которое, к слову, здоровьем не блещет. А вообще... вообще я скоро волком буду выть от домашнего заточения. Но с льющимися ручьями соплями и выворачивающим наизнанку кашлем об улице можно и не мечтать. Пичаль... Т.Т Однако вид за окном очень заманчив... Сумеречные небеса и немое безветрие. И где-то там, в глубине тропинок, ещё хранятся следы, которые ничем не стереть до тех пор, пока они сами постепенно не поблекнут и не исчезнут вконец.
Дерева с седыми власами до пят, в спокойствии своём подобные лёгшим во гробы старцам с серебристыми висками. Окна лоджии с нарисованными на них узорами для какого-нибудь будущего снежно-шерстяного изделия. Сизый дым из труб, желающий вырваться на свободу подобно каше из горшочка, который всё варит и варит без остановки. Но его клубы вынуждены с нечеловеческими усилиями пробиваться сквозь бессильный, в общем-то, воздух и сердито раздувать щёки от усталости.
Ну и я, закутанный в 33 одёжки, с больным горлом, с горячим лбом. А мечтающий, однако, плюхнуться в мягкий, как перина, сугроб и замереть хотя б на несколько секунд. Но сугробов нет. Да и нельзя. Поэтому пойду, что ли, лучше в постель плюхнусь и плюну заодно на всё.
Я сегодня задумался над тем, что люблю больше - закаты или рассветы, но так и не смог определить предполагаемого "фаворита". Но зато вспомнил те закаты, которые наблюдал в детстве, будучи в гостях у дедушки и бабушки и стоя на балконе четвёртого этажа. Ещё не умея мыслить и анализировать вещи и явления с философским уклоном, я просто глядел. Глядел на то, как круглолицое краснощёкое солнце медленно покидало насиженное за день место, отправляясь отдыхать в свой небесных шатёр с бархатными подушками облаков. И особенно пленял меня тот алый цвет, в который уплывающее спать светило окрашивало и небо, и часть земли. Было в нём что-то иное... не похожее на все цвета и оттенки, виденные в течении дня. Алая мантия... Казнь, палач, прощающийся с головой преступник... Ах, Цинциннат, я уже дочитал про тебя, - имей совесть и не лезь теперь в каждую из моих мыслей! Нет никакой казни и иже c ней. Есть только кровавая нежность лепестков алой розы... нежность... кровавая... Я не боюсь преступников, обвинённых в "гносеологической гнусности", я боюсь палачей, строящих из себя друзей. Нет, всё-таки ты влез, Цинциннат. А потом, покидая "пост наблюдения" и словно бы мягко отстраняя от своих плеч алую мантию, которая и их хотела устлать своим всепоглощающим царствованием, вступившим в силу в это время суток, я убегал на кухню в общество бабушки и сестры. Бабушка заботливо поила своих внучек молоком с шоколадом, после чего укладывала спать. Но засыпали мы, разумеется, весьма не скоро и успевали ещё о многом поболтать и по-всякому пошалить. Я помню далеко не всё, лишь некоторые, отчего-то заострившиеся в памяти, моменты... Бабушку мы с сестрой всегда любили больше дедушки, и на то, в общем-то, были свои причины. Тем более детскому разуму ещё неизвестна истинная шкала ценностей, по которой можно определить качество человека в целом, а не по одному лишь отношению его к тебе. Да, с нами сюсюкались, нас лелеяли, из нас растили капризных девочек. Но кто это делал? Женщина, которой вот вчера стукнуло 80 и которая есть человек отвратительнейший в сути-то своей. А дедушка... дедушка был Человеком, - да, именно с большой буквы - не знаю, как терпевшим свою жену столько лет. Это для меня и загадка, и факт, заставляющий уважать и любить его ещё больше. Жаль, что я не в него пошёл, а в эту свою милую бабулю. Знаете, это очень неприятно - с трудом терпеть все гнусности в человеке, которого давно уж не любишь, но при этом и в себе с отвращением замечать те же родственные черты. Гены, гены... Судьба даже, наверное. Так, а теперь пора, наверное, закругляться и сказать напоследок ещё кое-то что о закате. Точнее, описать себя в виде пейзажа. Закат над рекой. Солнце - основа основ - медленно закатывается. Водная гладь безмятежна, хоть и полнится вся алыми солнечными бликами. И лишь изредка пробегает волна, взявшаяся неоткуда и исчезающая так же вникуда.
Как же осточертело существовать среди кривящихся лиц и тел иллюзий и быть невразумительной пародией, жалким отражением. Так мало настоящего. Так много надуманного. Фантазия иссякает, и обман, фальшь, игра становятся всё более отчётливо видимыми. Но нет сил сорвать с себя этот липкий, как паутина, плащ и отбросить далеко в сторону собранный в гармошек цилиндр. Потому что останешься голышом и замёрзнешь и от пошлых прикосновений морозного воздуха, и от не согретых ни чьим теплом взглядов прохожих. Иллюзорных, конечно же, прохожих. Тюремная замкнутость в одиночной камере собственного сознания...
Я будто бы продан себе самому на базаре Душным днём, когда тени истомно, но чинно вздыхают И, асфальт покидая, плывут на Кораблике Рая, Который придумал ты - тонущий в горечи мая.
Я будто бы кинут на дно озорной канители, В кучу радостных лиц, и мученья последней недели Июньского месяца прочь уплывают с тенями... А я остаюсь - к новой почве приросший корнями.
И кто-то меня поливает, подобно фиалке, И рвёт лепестки... что же - рвите, ни капли не жалко. И я обращаюсь на "Вы" до последней до капли Разыгранной роли вводящего в лето спектакля...
Я выпачкал душу свою в откровениях с нею же самою. И теперь жалуется она: "Убери от меня руки свои нечистые!" А я отвечаю спокойно: "Перестань, дорогуша, играть в святую простоту..."
Да, вот так мы с ней и живём. Грешим направо и налево, оставаясь, однако, бездействующими в области, выходящей за пределы бестелесного нутра. А потом ругаемся, ругаемся... и снова, стало быть, грешим.
Но "Убери от меня руки свои в белоснежных медицинских перчатках, мораль бестолковая!" - говорим мы с ней хором и без запинки.